В ноябре 1951 года, когда университетский двор уже покрылся первым снегом, я спустился покурить на лестничную площадку на втором этаже второго корпуса. Уже вечерело, но свет еще не включили. На площадке, на фоне подсвеченного закатом противоположного окна вырисовывался силуэт высокого полного человека. С моим появлением человек вдруг направился в мою сторону, подошел ко мне вплотную и поздоровался. Я узнал Полякова.

     До сих пор я никогда не разговаривал с ним наедине, не видел так близко его зеленые глаза за стеклами очков. Этот странный взгляд, больше обращенный в себя чем на собеседника беспокоил, настораживал... Чем- то он напоминал взгляд Николая Чернышевского на изображениях в доме- музее философа, но был тяжелее, тягостнее...

- Я хочу спросить у тебя, - медленно и весомо обратился он ко мне-, как ты думаешь, может-ли сегодня появиться новый Маркс?

     Если бы такой вопрос задал кто-то другой, а не Поляков, я бы посчитал его шуткой, но в его глазах и голосе ощущалась такая холодная убежденность в свое предназначение, что я понял- отвечать нужно также серьезно. И я представил себе- что стало бы с новоявленным Марксом в державе, где властвует КГБ и шовинизм, где выезд из страны доступен только особо доверенным лицам. Ему бы никогда не увидеть Лондон с его библиотеками и музеями, ему бы никогда не опубликовать ни одной строчки сверх уже напечатанных в прошлом столетии "Капитала" и "Манифеста", а от государственного антисемитизма его бы не спасло христианское вероисповедание. Да что там- он бы вобще не стал Марксом, ибо его имя утонуло бы среди миллионов, задавленных Молохом государственного социализма...

- Нет-, ответил я, - появление нового Маркса в современных условиях невозможно...-

- Ты ошибаешься! - значительно возразил он, и, не прибавив ни слова, вернулся к противоположному подоконнику. Я докурил «Беломор» и отправился вверх по лестнице в препараторскую. Поляков остался на месте. Видимо, он кого-то ждал...

    Минуло больше чем полгода с того памятного разговора.  Прошли и зима, и весна. Волга уже почти месяц как вернулась к жизни, но все еще переживала весенний подъем. Июньское солнце с каждым днем светило дольше и дольше, спокойная, неудержимая и необъятная масса воды сверкала все ярче, пароходы и теплоходы гудели все громче, пристани и дебаркадеры радовали глаз свежей краской... Волга влекла к себе обещанием неизведанных свежих чувств и приключений...  

     Наша яхта была готова к отплытию, когда матрос моего экипажа Толя Гудков пробежал по расходящимся наплавным мосткам и спрыгнул на палубу.

- Извините ребята, что пришлось меня ждать, проспал я. Вчера поздно заснул, такие дела были-

- А что такое?

- Да, понимаешь, пошел я вчера с моей Танюхой в оперный на «Травиату»- захотелось ей. Ну, места хорошие, в партере. Ждем. Ну, сначала дали музыку без представления, с закрытым занавесом. Вот музыка кончилась, а занавес еще не раздвигают. А тут на сцену перед занавесом выбежал здоровый мужик с лысиной и в очках и как начал, контра, орать:

«Граждане! – закричал он- в нашей стране правды нет, а какая есть скрывается властями от народа! Честные революционеры, рисковавшие жизнью за народ, - начал он врать, - расстреляны, или затолканы по тюрьмам! Троцкий, - вспомнил он этого изменника, - был прав- Сталин и его помощники предали революцию». Ну, тут началось. На сцену выбежали мужики и я тоже запрыгнул туда. Смотрю какие-то парни уже затащили мужика за занавес, связали и усадили на стул. Вот вражий буржуй! Сам румяный лысый жирный. Один мужик начал заталкивать ему в рот полотенце, а он выплевывает и так спокойно говорит: «Твердите на всех углах о свободе слова, а мне рот забиваете...» Ну, тут ему подбросили по роже, и я тоже приложился... А, потом, его забрали какие-то в штатском, а я побежал к Танюхе в партер. Та уже заждалась... Я ей рассказал про все, а она этого контрика еще и пожалела. «Замели, бедного, еще и расстрелять могут». Нашла – кого жалеть...-

     Я был поражен. За всю жизнь не слышал ничего подобного. Это был прямой вызов всему существующему строю- Сталину, компартии, советской системе. О таком мужестве можно было только читать в книгах о революционерах. Так, жандарм, это было до революции, заметил как-то Ленину, что тот борется со стеной, на что Ильич возразил: «Стена-то гнилая, ткни и развалится!» Но это в то, либеральное время! А здесь, о Сталине, о Троцком, о свободе слова, и прилюдно! - с ума сойти можно! Но это я только подумал про себя. Ведь еще был 1952 год, еще год до смерти Сталина. Еще властвовали Берия и КГБ...

     Прошло несколько лет. Генеральным секретарем компартии стал Хрущев, но остались все те же КПСС, КГБ... По-прежнему было «планов громадье», правда стали строить сборные пятиэтажные дома- «хрущевки» ... 

     В октябре студенты работали на совхозном токе. Урожай в тот год неожиданно выдался такой огромный, что совхоз не мог справиться с ним, ибо его техника была предназначена только для уборки бедных хлебов. Все просо осыпалось и осталось в поле, горы пшеницы мокли под дождем на открытых токах, крытых не хватало. Сушилок тоже не хватало, и студенты деревянными лопатами перелопачивали пшеницу, чтобы она не нагревалась... Здесь я встретил Риту Бейгельскую- синеглазую брюнетку с исторического. Разговорились. Вспомнили и про Полякова.

- А ты знаешь, что он учудил? -, спросила Рита.

- Откуда мне знать, я не вхож к нему. -

- Так вот, года два назад он выступил в оперном театре с антисоветской речью! -

- Да, мне рассказывали о подобном случае. Значит это был он!?-

- Да, и это стало большой трагедией как для него, так и для его родителей. Мой папа с его родителями близко знаком по коллегии адвокатов. Они про это дело ничего не рассказывают, но, говорят, их затаскали в КГБ. Такое горе- единственный сын! Хорошо еще, что они не евреи. А Аркашу Полякова отправили в психбольницу, ту, что на углу Мичуринской и Вольской...-

- Так вот кого видел и слышал Толя Гудков, кого принял за «контру» и, даже «приложился по роже»! - подумал я. Значит не просто болтал Поляков тогда на лестничной площадке о втором Марксе. Воистину, он скорее сумасшедший, чем герой! -...

     После этого разговора прошел еще год жизни. Я работал в университете, иногда засиживался допоздна. В тот раз, а дело было в июне, когда день длинный, я, возвращался домой, и, из окна трамвая, когда он пересекал Мичуринскую, увидел возле нашего дома большую толпу. Люди не расходились, что-то обсуждали. На сердце екнуло- Мало ли что могло произойти!

     На остановке я постарался выпрыгнуть из трамвая в числе первых и, встревоженный, поспешил к дому.

- Что случилось, люди? - спросил я нескольких человек с краю.

-Человека убили, милок, - ответила одна из женщин, - бабулю одну. -

-Где? -

- Да прямо напротив этого дома. Шла она, болезная, из керосиновой лавки с бидончиком керосина, а навстречу этот бандит. ««Ты куда», -говорит он, - убегаешь? Шибко быстро, - говорит, -ожила!»  И вытащил он из-за пазухи длинную отвертку и стал ею убивать старуху. Старуха в крик- «Убивают! Не убивай, миленький, нет у меня денег, все на керосин истратила. Я же тебе ничего не сделала! Не убивай! Мне больно!» А он тычет ее отверткой и не дает убежать. Кровищи! Тут высунулся из окна Колесов, он в обкоме партии работает. И кричит он этому бандиту: «Прекрати безобразничать, я вызвал милицию», а этот в ответ- «А ты спустись, я на тот свет и тебя вместе с бабкой отправлю». Но, само- собой, он не стал спускаться. И никто не вызволил старушку, хотя видели в окнах как ее убивают многие, а старому человеку много ли надо? Так он и убил ее, и пошел как ни в чем ни бывало по Мичуринской... А милиция поздно явилась...- 

     На тротуаре и на булыжной мостовой еще видны были следы трагедии- недостаточно замытые пятна крови... 

     Только через неделю я снова узнал от  Риты Бейгельской, что убийцей был Поляков. Рита кратко описала эту, увы, еще не завершенную драму. Оказалось, что Полякова в тот день впервые отпустили из психбольницы на побывку домой. Сказались новые времена, более мягкое отношение к людям. Но Аркадий пришел из «психушки» уже другим человеком. У него развилась теперь мания преследования. Родители плакали, видя, что они стали для сына чужими, а он к ним враждебным. Он уже не вспоминал Маркса или Троцкого, его память была загружена болью. Боль была постоянной от лечебных процедур, от грубости персонала, от попыток уловить в себе что-то человеческое и, даже, ласки родителей и, легко улавливаемая им их испуганность, ранили его. Он садился в углу отцовского кабинета на пол и беззвучно плакал над собой как над своей могилкой.

     Да тут еще родная бабушка как-то опрометчиво заметила ему, что отпуск скоро кончится и ему следует наслаждаться каждым днем, а не сидеть сиднем. Из этого он сделал вывод, что бабушка стала сексотом и собирается выдать его охранникам в белых халатах... И тогда он убил ее. Убил зверски без тени жалости к жертве той же длинной отверткой. И пошел сдаваться к врачам в психбольницу. Видно, какое-то понятие об ответственности за содеянное все же таилось в его больной душе.

     И тут на дороге он увидел старушку. Его нездоровому воображению она привиделась той же его родной бабулей, которую он убил пятнадцать минут назад... И тогда он с криком- «я тебя убил, а ты снова идешь выдавать меня, чтоб забрали меня в эту тюрьму», набросился на несчастную женщину...

     В те времена многие граждане пропадали бесшумно, часто ни за что, словно затянутые трясиной, и только психически больным «политикам» «везло»- они кончали свой век, оставаясь живыми, в обществе психических больных и с больным сознанием людей...

     Жаль Полякова, жаль бабушку Аркадия, жаль бабушку с бидончиком керосина. Увы, они жили в такую эпоху, когда только шизофренику выпадало сомнительное «счастье» смело прокричать с трибуны слово правды о проклятиях советского строя, а потом превратиться в смертельно опасного маньяка...     

     

    

            

   Маалот. 09.2013.