У Варьки на картинах все толстые – и люди, и звери, и предметы, и цветы. Больше всего мне нравились толстые Варькины кошки, особенно полосатые и рыжие с картины «Завтрак на траве». Этими кошками потом иллюстрировали детскую книжку в одном известном издательстве. А недавно Варька начала рисовать толстых пеликанов, совершенно очаровательных, огромных, как летающие саквояжи, с гигантскими клювами-мешками, откуда выглядывают толстые лоснящиеся рыбы.
Теперь Варька три раза в неделю работает в зоопарке – пишет целую серию картин про пеликанов. В кафешке рядом с пеликаньим павильоном у нее столик, который служащие просят посетителей не занимать. Говорят, каждый час художница здесь курит и кофе пьет – отдыхает.

Мы с Гришкой пошли в зоопарк. Формально – в гости к тете Варе, по-настоящему – я пошла советоваться. Мне всегда недоставало Варькиной уверенности в себе, ее убежденности в собственной правоте, а теперь, когда мои мысли заняты семейной катастрофой, мне просто необходим совет решительного умного человека.
Самое прекрасное в московском зоопарке – это, пожалуй, цена входного билета. Хотя зверухи тоже ничего. Вот у кенгуру из сумки выглянул детеныш.
– Малыш, – обратила я Гришкино внимание на детеныша, – помнишь, мы читали, что кенгуренок сидит в сумке у мамы?
– А почему он не вылезет? – спросил Гришка, пытаясь удержаться на цыпочках, чтобы получше видеть.
– Он еще беспомощный.
– Мама, а я когда был маленький, я сидел у тебя в животике?
– Да.
– Ты меня съела? – подозрительно посмотрел на меня сын.
– Нет, ты просто там зародился.
– А игрушечки ты мне тоже ела? Солдатиков, рыцарей и кораблик. Мне же там было скучно, в животике.
Прямо сюжет для триллера, честное слово. Беременная женщина поедает солдат, потому что думает, ее будущий сыночек хочет играть в войнушку. В результате женщина сходит с ума и убивает своего мужа. Похоже, возвращаемся к старому сюжету…
– Нет, Гриша. Я не ела солдатиков. Ребенок, который сидит в животике, еще очень плохо видит. Даже если бы я съела для тебя пластмассового рыцаря, ты бы его вряд ли разглядел.
– Мама, а это птица киви?
– Нет, малыш, это птица эму. Птица киви волосатая, как экзотический фрукт.
– Волосатая? А нам в садике говорили, что у птиц растут перья, а не волосы.

Я вдруг вспоминаю, что еще зимой спрятала на шкафу сеточку с мохнатыми киви, надеясь сохранить их от посягательств мужа, свекрови и кота. Черт! Они покоятся на шкафу уже месяца три, в каком же они сейчас виде?! Однако надо заметить, что запаха в спальне нет, не считая пряного аромата, который, по моим предположениям, распространяется от Антоновых носков, валяющихся где-то за кроватью. Надо обязательно проверить, что творится на шкафу. Может, я еще что-то там сховала да и забыла. Например, жареную котлету или стакан водки.
На пригорке грелись на солнышке волки – лежали, лениво щурясь на посетителей. Кажется, сытые. Вокруг церетелиевых богатырей и кота на дубе ездит карусельный поезд из трех вагончиков, уныло подвывает на поворотах, отчего тетка, которая запускает его в путь, морщится. Надоело ей, похоже, все. А особенно это подвывание, эти дети, эта каменная русалка слева и вообще – этот вечный ужас под названием «прибытие поезда».
Клетки с кошачьими почти пусты. Только жирная рысь сидит задницей к посетителям – игнорирует. Презирает. В экспозиции «Ночные животные» беснуются два тушканчика с параличными ножками, и колония летучих мышей лопает виноград. Между прочим, на дворе апрель, и килограмм винограда стоит 100 рублей, а эти вампирята обглодали уже целую гроздь. Романтичных розовых фламинго согнали в тесный вольер, чтоб не замерзли, и теперь они нещадно гадят на небольшой территории. И сильно воняют. Есть розовые особи, есть красные, есть практически белые – видать, мамаши грешили с цаплем. Или с аистом, который приносит детей тем, кто не предохраняется.
От фламинго до пеликанов уже рукой подать. По дороге нам встретились два импозантных, дорого одетых мужчины.
Один разговаривал по мобильному: «Да, мы здесь. Идите сюда. На нас жираф пошел… Да, пошел на нас… Его сейчас очень хорошо видно». Далее последовал деловой репортаж о движении жирафа.

Куда-то подевалась выдра, устраивавшая настоящее представление для зевак – она становилась на задние лапки, а передними лупила по стеклу, как по барабану. От пустого выдриного вольера я увидела Варькин мольберт и саму Варьку в шуршащем комбинезоне и с кистями в руках. Именно так и должен выглядеть художник, я уверена. На фоне озера с пеликанами Варька весьма недурно выглядит.
– Мама, смотри, тетя Варя нарисовала вертолет, – обрадовался Гришка, тыча пальчиком в карандашный эскиз на мольберте.
– Дитя, – печально констатировала Варвара. – Это не вертолет, это птичка.
На эскизе сладкая парочка толстых чудовищ, стыдливо жмущихся друг к другу, на фоне райских кущей и диковинных цветов. Вдалеке – неясные очертания готического замка, прямо над влюбленными – жирный соплеменник, принятый Гришкой за вертолет, кружит, хищно раскрыв клюв-мешок.
На озере же, с которого Варька пишет картину, колония серых взъерошенных пеликанов толпилась на маленьком островке, все раздраженно галдели, один пинал соседа, другой на него шипел, время от времени слабая особь, не удержавшись, съезжала по мокрой земле в воду, оставляя за собой скользкую дорожку. Все озеро в перьях, берега удручающе загажены. Вдалеке вместо таинственного готического замка виднелись ржавые запасные ворота с дорожным знаком «Уступи дорогу».
– Варя, – сказала я удивленно, – с каких это пор ты приукрашиваешь жизнь? Или это первая часть серии «Найди десять отличий»?
– Машка, не зли меня, – нахмурилась подруга. – Пеликанов хорошо берут. Ты не поверишь, мою картину «Хроника пикирующего пеликана» в Берлине купил какой-то безумец за страшные деньги, галерея была очень довольна. Теперь все хотят от меня только пеликанов. Не могу втюхать даже лубочных полосатых котов на завалинке.
– Да, но где ты видишь эти пошлые цветочки и средневековый замок?
– Маша, таких пеликанов, – Варька махнула рукой в сторону озера, – никто не купит. Они засрали все вокруг, неужели ты думаешь, что кто-то захочет повесить такое у себя в доме? Люди желают видеть в своей гостиной царственных птиц и трогательный актуальный сюжет, а не общипанных неврастеников на фоне ржавых ворот.
– Мама, а кто такие неврастеники? – спросил Гришка, подозрительно глядя на нас с Варькой.
– Гриша, не вмешивайся в разговор старших, – строго сказала я. – Варь, а что за актуальный сюжет с пеликанами у тебя предполагается?
– У этих двоих страсть, – Варька показала на толстых чучел на переднем плане, – а эта, которая летит, покинутая возлюбленная. Она их засекла и сейчас камнем бросится вниз. Видишь, зенки вылупила и клюв раскрыла. Вот только не знаю, она их убьет или сама убьется. Ты как думаешь?
– Хороший вопрос… – мрачно проговорила я.
– Мань, а ты что хотела-то? – вспомнила Варька. – Ты когда звонила, сказала, что дело есть. Что за дело-то? Что случилось?
– Гм… Да ты, Варь, похоже, все и так знаешь…
Варька вопросительно смотрела на меня, машинально вертя кисточку в руках.
– Пеликаний сюжет. «Запретная любовь». Только непонятно, их убивать или самоубиваться.
– «Запретная любовь»? Неплохое название для картины с облезлыми пеликанами… Маш, ты про Антона, что ли?
– Гриша, иди посмотри птичек, – предложила я малышу, замершему было с неподдельным интересом в глазах.
Гришка еще слишком мал, чтобы распознать подвох, и слишком послушен, чтобы игнорировать мамины слова, поэтому сразу ускакал к пеликаньему забору.
– Ну и? – спросила Варька сурово. – Прямо так и застукала?
– Не то чтобы «так», но я уверена.
– То есть?
– Я выследила их в ресторане. Она костлявая и ребристая, волосы жиденькие, зубки меленькие – крыска. Мы с ней знакомы, ее Алиной зовут.
Варька жалостливо покосилась на меня.
– Хочу его выгнать, – поразмыслив, сказала я, хотя, если откровенно, столь кардинального решения я еще не приняла.
Однако ж почему-то перед Варварой хотелось выглядеть решительной и сильной.
– Да, выгнать, – повторила я для убедительности. – Выкинуть на фиг вместе с постылыми портками.
– Куда? – мрачно поинтересовалась Варька, складывая кисточки на подставку.
– А куда хочет. Пусть идет к своей лахудре костлявой.
– А свекровь?
– Что свекровь?
– Твою свекровь, вечную училку, тоже выгнать к лахудре? Маш, это ты живешь в их квартире, а не наоборот. И потом, а как же Гришка? Кто говорил, что Антон хороший отец?
– Ничего, найдем нового, еще лучше, – ответила я, наблюдая, как растрепанный пеликан пытается пристроиться к щуплой самке с проплешиной на боку.
– Маша, приди в себя, – вздохнула Варя. – Чужие дети никому не нужны, даже такие очаровательные, как твой Гришка. Да и самое главное – куда ты пойдешь? Антон имеет полное право привести свою ребристую лахудру в дом. В своей дом, заметь. Правда, ему придется предварительно с тобой развестись, но если желание гуцыкать на костях новой пассии будет слишком велико, такая безделица, как развод, может его не остановить. И что тогда?
– Варя, и это говоришь мне ты, женщина, к которой я пришла за поддержкой и в ком я находила решительность и бескомпромиссность, которых мне самой всегда не хватало? Мир перевернулся, Варя, мир сходит с ума.
– Это ты сходишь с ума, – огрызнулась Варька. – Мало ли что я говорила в минуты раздражения! Воспитывать ребенка одной нелегко, уж поверь мне. Каринкин отец был козлом, это я тебе как художник-анималист говорю. Но если бы я смогла начать все сначала, то обязательно попробовала бы сохранить семью. Вернее, создать ее.
– С козлом?
– Да, с козлом! Это все равно лучше, чем тащить все на себе. А ведь он хотел, козел-то, стремился. Цветы в больницу таскал, когда я беременная на сохранении лежала. А я ему цветами по морде – ляпс-ляпс! Приятно ужасно, но недолго.
– Триумф – это всегда мгновенье.
– Знаешь, Мань, – Варька задумчиво посмотрела на свою картину, – я тут дорисую еще одного пеликана. Композиция практически не изменится, однако возникнет позитивный настрой. Значит так, эти двое жмутся на острове. У них – запретная любовь. Но по новой концепции это название приобретет совершенно иное звучание! – Варька деловито почесала за ухом и продолжила: – Итак, в воздухе покинутая возлюбленная, она их застукала. Но сзади за ней пристроился самец. Совсем новый персонаж, он – тайный воздыхатель, следует за нашей героиней по пятам.
– А она что?
– А она примет его ухаживания. И знаешь, чем закончится?
– Чем?
– Все будут жить долго и счастливо.
– И подохнут вместе, в один день. Только неясно, кто с кем будет жить.
– Эта, которая летит, будет жить со своим козлом – тьфу! – с пеликаном.
– А его новая пассия?
– Сама отвалится.
– А тайный воздыхатель?
– Тоже отвалится, но потом.
– А зачем тогда все?
– Как зачем? Я рассчитываю неплохо выручить за эту картину.
– Пеликанам-то какой резон? Несчастной покинутой зачем твоя мазня?
– Я бы попросила! – строго сказала Варька. – У меня не мазня, а искусство. А покинутой есть резон. Она удовлетворит свое раненое самолюбие и при этом сохранит семью. Маня, знаешь, что такое ревность? Уязвленное самолюбие, и не более того. Если ты заведешь себе любовника, твои мысли будут о том, как бы скрыть этот факт от мужа, а не о том, как бы самого мужа уличить в измене.
– Любовника? Занятный совет для сохранения семьи.
– Очень хороший совет, чтоб ты знала. Попробуй, потом скажешь, что права была умная Варя. Кстати, хочешь я тебя с Гией познакомлю?
– С кем? – возмутилась я.
– С Гией. – Варька посмотрела на меня как на дуру. – Это мой новый галерист, а не то, что ты подумала. Презентабельно обрусевший грузин. Знаешь, где он организует выставку? В Пушкинском – ни больше ни меньше. Для тех, кто навсегда в танке, сообщаю: это очень круто.
– Ладно, я подумаю, – сдалась я. – Если вдруг захочу Гию, я тебе позвоню, держи клиента тепленьким.
– Только знаешь что, – Варька окинула меня придирчивым взглядом, – ты подстригись. А то мне стыдно будет перед галеристом, мне еще с ним работать, я надеюсь.
Отлично! Моя лучшая подруга только что довела до моего сведения, что я не могу возбудить даже горячего кавказского парня.

В нашем районе недавно открылась дешевая парикмахерская, которую устроители именовали гордо – «Салон красоты Любляна». Меня всегда смущали такие названия. Не иначе как Любляной прикидывалась любовница хозяина, а звали ее на самом деле как меня – Маша.
В салоне стояли тишь да благодать – мастерицы чистили друг другу ногти. Только одно кресло было занято, в нем съежилась древняя старушенция с тремя волосинами и виновато улыбалась. Вероятно, стеснялась, что сидит с непокрытой головой, платок ведь пришлось снять.
Я выкопала Гришку из куртки, сама сняла плащ. Напротив вешалки – большое зеркало, чтоб отражать красоту в полный рост. Ну-ка, где там мол красота? Н-да… Надо было хоть остатки ресничек подкрасить тушью, все ж поприятней бы получилось.

Может быть.
Посадила Гришку к кореяночке, которая его уже как-то стригла. Все чудесно, только челку отрезала так, что мой светловолосый ребенок немедленно стал похож на сказочного Иванушку-дурачка, подстриженного под горшок.
– Челку не очень коротко, – попросила я.
Кореяночка улыбнулась, отчего ее узкие глазки исчезли вовсе, и закивала.
Сама я села к полной рыхлой мастерице лет сорока, с самой неаккуратной прической из всех парикмахерш. Будем надеяться, что она трудоголик и на свою голову у нее просто не хватает времени.
– Что будем делать?
– То же, что и было. Но покороче и покрасивее.
Краем левого уха я услышала, что в это же время старуха сказала своей мастерице:
– Ничего не надо, внучка, ты меня просто покороче подстриги…
Моя уточнила:
– Каре, значит?
– Да, – кивнула я и тут же услышала за спиной бабулькин голос:
– Мне б по-простому… Это… Каре.
Мастерица меж тем потрогала мои волосы, потерла прядь между пальцев:
– Волосы за уши делаете?
– Да, мне так удобней…
– А чтоб не мешало, я их за ушки, за ушки… – вторила старушенция.
Я скосила глаза. Бабкина затылочная проплешина четко просматривалась у меня в зеркале. На секунду мне показалось, что я увидела свое будущее. Лет через… тридцать. Или даже больше. Сижу я, плешивая беззубая старуха, виновато улыбаюсь и шамкаю: «Покороче меня, деточка, но ничего кардинального. Чтоб все как было, но ничего не мешало и не злило». А юная полногрудая парикмахерша, стараясь не повредить сизый лак на свежевыкрашенных ногтях, недовольно отвечает: «Тебе, бабка, уже в крематорий пора, а ты все в салоны красоты шастаешь. Сиди тихо, если не хочешь, чтоб я тебе ухо отчикала».
– Нет, – решительно сказала я толстой неопрятной мастерице красоты, которая уже занесла над моей головой хищные ножницы, – давайте по-другому. Давайте коротко, под мальчика. И покрасить то, что останется, в ярко-рыжий.
– Можно еще зеленые перья по бокам дать, – неуверенно предложила та.
– Зеленые? Заманчиво… Нет, зеленые оставим на следующий раз. – И когда парикмахерша начала резать мои дивные русые волосы, спросила: – А как у вас молодые обычно стригутся?
– Молодые? Это которым по двадцать? – уточнила мастерица.
– Ну да. Или по восемнадцать.
– Такие к нам не ходят, к нам все больше пенсионеры или дамы в годах.
Гришка слез с кресла и подбежал ко мне. Кореяночка сияла восточной улыбкой сзади. Ребенок подстрижен как в армию, челки нет вовсе.
– Мама, я красивый?
– Очень, – подтвердила я, чтоб не расстраивать ребенка.
Главное – это самооценка. Мужчина должен быть уверен, что неотразим, даже если ему нет еще и пяти лет.
– Мама, – голос Гришки задрожал, – а где твои волосики?
– Спокойно, малыш, – ответила я, пытаясь сохранить самообладание, – кое-где еще остались.
– Где остались, мама?
– Кое-где, – уклончиво сказала я, глядя в зеркало, как мой череп чудесным образом покрывается коротким жестким ежом. – К голове это не имеет отношения.
– Мама, а череп – это что? – вдруг спрашивает Гришка, внимательно глядя на мою прическу.
– Череп – это кости, их не стригут, – залилась зычным гортанным смехом мастерица.
Я долго сидела с полиэтиленом на голове, пока вонючая въедливая краска терзала остатки моих волос. Гришка носился вокруг кресла и время от времени спрашивал: «Мама, а ты теперь мальчик или девочка? А теперь?»
Потом краску смыли, и мастерица тонким вафельным полотенцем растерла мне голову. Из зеркала смотрел нервный подросток с огненно рыжей щетиной на голове и с тонкими мимическими морщинками вокруг глаз.
– Пятьсот рублей, – констатировала мастерица, удовлетворенно осмотрев результат своих трудов.
Однако… Надо было просто у соседки взять машинку, которой она регулярно стрижет своих сыновей.
– Это с покраской, – многозначительно добавила парикмахерша. – Краска дорогая.
У моей свекрови под раковиной хранится луковая шелуха. В ней Мария Петровна собирается на пасху красить яйца. Будь я посообразительней, стырила бы шелухи и залепила бы горяченькой свой череп после машинной стрижки. Эффект был бы тот же, а денег – ноль. В следующий раз буду поумней, а сейчас придется расставаться с кровно заработанными.

Когда я вынимала кошелек из кармана сумки, на пол упала маленькая белая визитка. «Сеть обувных магазинов ”Золушка”, менеджер…»
На улице я отправила Гришку кататься на горке, а сама вытащила мобильник.
– Але? – послышался знакомый голос.
– Андрей? Это Маша. Иванова. Вернее, ты меня помнишь как Ремизову.
– Да, конечно! Привет, я рад, что ты позвонила.
– Слушай, у тебя какие планы на завтра? – спросила я как можно непринужденней, отчего голос стал писклявым и гадким.
– Обычные, – неуверенно сказал Андрей. – Завтра рабочий день…
– Я буду в районе «Золушки» после шести, – сообщила я и поспешно добавила: По делу. Можем встретиться, кофе где-нибудь попьем…
Блин! Зачем я это делаю! Сейчас пошлет меня и прав будет. Чем может закончиться такая встреча? Ничем или неприятностями, третьего не дано.
– Отлично! Я знаю милый ресторанчик. «Премудрый пескарь» называется.
– «Премудрый пескарь»? Он же в центре.
– Есть и в центре, а рядом с «Золушкой» его брат-близнец. Это же сеть ресторанов.
– Да? Ну тогда до завтра…