Кату я принесла за пазухой в дождливый осенний день. Классическая ситуация: дождь, слякоть, грустная девочка двенадцати лет одной рукой держит школьный портфель, другой – придерживает на груди котенка. Встретились два одиночества, хоть трактат по детской психологии пиши.

Но дело было не в одиночестве, а в том, что Кату мне предложила Вера. Моя школьная подруга и соседка по парте Вера долгие годы, сама того не желая, будила во мне одно из самых темных человеческих чувств – зависть. Мне хотелось иметь такие же банты в тугой косе-бубличком, на перемене вынимать из портфеля такое же красивое теплое яблоко,  и складывать аккуратно заточенные карандаши в такой же модерновый пенал с прозрачной крышкой. Но главное, мне хотелось иметь такую же семью, как у Веры – папа, мама и бабушка. И кошка. Все они жили в двухкомнатной хрущевке со смежными комнатами, а бабушка спала на раскладушке на кухне, что вряд ли могло быть предметом зависти, но тогда я этого не понимала. Для меня семья, дом, отношения в семье Веры были идеальными. И совсем не такими, как у меня.

Верин папа был строгий, но очень сдержанный человек, единственной страстью которого было коллекционирование книг. Да, тогда, в восьмидесятые книги коллекционировали. Сначала их надо было достать – купить за большие деньги на черном рынке или выменять на макулатуру и ветошь, отстояв рано утром очередь к специальной машине, где за вторсырье давали купоны. Потом с этим купоном надо было идти в магазин и там, в специальном отделе, наконец, купить книгу за ее настоящую, типографским способом отпечатанную на задней обложке, цену. И только потом книгу можно было коллекционировать – ставить на полку за стеклом, рядом с сервантом хрусталя – еще одного признака достатка. Книг у Веры дома была целая стенка. И детские Незнайка с продолжениями, и  подростковый капитан Блад, и взрослый, с томными сценами в «Докторе Паскале» Эмиль Золя. А у меня дома были только книги по медицине, преимущественно по психиатрии и хранились они не в красивых высоких шкафах до потолка, а на чердаке, возле пыльного сена. Папа мой был человек худощавый и конфликтный, работал психиатром на выездной бригаде скорой помощи. Последний факт я обычно опускала, говорила уклончиво – врач. Бабушка у Веры была интеллигентная, красила перманентные кудри хной, губы – алой помадой, а говорила сложноподчиненными предложениями. Свою жизнь в хрущевке она посвятила внучке. Поэтому у Веры всегда были чистые нарукавники, кружевные банты и гладкая, туго заплетенная коса. Меня же стригли коротко, потому что волосы были жидкие, нарукавники я меняла раз в десять дней, когда становилось видно серую полосу на оборотной стороне, а пришивала их криво, крупными стежками и ниткой  цвета, какая попадется. Бабуля моя была женщиной простой, прятала седой кукиш из волос под ситцевым платочком и повязывала козьим шарфом радикулитную поясницу. А еще у Веры была мама. У меня мамы не было. К тому времени прошло уже больше года, как она умерла.

Правда я жила в большом частном доме, а не в малогабаритной квартире, но тогда этот факт казался мне еще одной причиной для огорчения. Дом с огородом, где залихвацки цвела высокая картоха пополам с бурьяном, до туалета вела разбитая бетонная дорожка, а 12 вишен у забора роняли подсохшие плоды в теплые дождевые лужи – все это казалось мне некрасивым и неинтересным по сравнению с настоящей двухкомнатной квартирой за обитой дерматином дверью, где был и крошечный балкон, и красная дорожка в прихожей, и даже белый унитаз в комнате с современным названием «санузел».

И, конечно, кошка. Грациозная гордая сиамская кошка Сари. Она сидела на подоконнике за тонкой тюлевой занавеской и делала вид, что дремлет. Тонкие черточки – закрытые глаза, хвост аккуратным кольцом вокруг тела – она сидела так всегда, то ли спала, то ли нет – не понятно. Я Сари побаивалась, мне почему-то казалось, что она на меня прыгнет. Вообще-то у нас тоже была кошка. Но я все время об этом забывала. Нельзя же, в самом деле, на полном серьезе считать личной кошкой невзрачную серую животину, старую, безмолвную, да еще и по кличке Мурка.

- У нас в подъезде кошка вывела котят, - сказала однажды Вера. – Представляешь, дворничиха сказала, что их утопит.

Я не удивилась. Топить новорожденных котят было делом обычным, а то расплодятся – не пройдешь.

- Так жалко их, - вздохнула Вера. – Одна мне особенно нравится, трёхцветная. Кошечка. Я ее Катей назвала.

- Жалко их, - согласилась я.

- Может, возьмешь котеночка? – с надеждой спросила Вера.  – Например, Катю? А?

Я пожала плечами. Может быть… Действительно, отчего не взять. Будет у меня своя личная кошка, как у всех, кто живет в высоких многоэтажных домах.

- Если бы у нас не было Сари, я бы обязательно взяла Катю, - сказала Вера. – А так…

И она опять вздохнула, на этот раз так глубоко и тяжело, что качнулись белые вязанные крючком оборочки на ее школьном воротничке.

После уроков мы пошли смотреть котят. В темном подъезде, под низкой разбитой лестницей в картонной коробке на цветных тряпицах лежала большая полосатая кошка. У нее на животе копошились три котенка – черный, серый и пестрый. Завидев Верочку, кошка громко замурлыкала и сощурила глаза. Вера села на корточки, протянула руку, отцепила пестрого котенка от матери и посадила себе на пальто. Котенок запищал, запуская тоненькие коготки в клетчатый драп, и уткнулся носом Вере в пуговицу.

- Катя, - представила котенка Верочка и улыбнулась. – Смотри, какая красивая.

Когда Вера улыбалась, было хорошо видно, что у нее верхние зубки, ровные и крупные, слишком сильно выдавались вперед. Тогда я еще не знала, что такой прикус – это не очень хорошо, тогда все в Верочке казалось мне прекрасным и достойным подражания и зависти. Помню, я пыталась писать как она – наклоняя буквы в другую сторону, и сидеть за партой как она – чуть боком, а иногда даже разговаривать как она - нарочно выпячивать верхнюю челюсть вперед, как у мультяшных кроликов .

- Возьму, - решительно сказала я  и протянула руки к котенку.

Катя пищала, растопырив лапки, но я расстегнула две верхние пуговицы пальто, и затолкала котенка себе за пазуху.

Так Катя появилась в нашем доме.

- Ты бы ее как-то по-другому назвала, - сказала отец, сложив газету «За рубежом». – а то ведь нашу соседку Катей зовут, нехорошо. Выйдешь на улицу кошку звать, а соседка будет оборачиваться.

Я посмотрела в окно. Там, через дорогу, за забором наша соседка Катя, толстая неприветливая девушка лет тридцати пяти прорывала поздние саженцы. Фигурный зад Кати в батистовом халате с алыми маками, призывно глядел на щирое украинское солнце.

- Назову Ката, - сказала я.

Папа хмыкнул, но ничего не сказал – развернул журнал «Новое время» и углубился в статью о политической ситуации в Камбодже. Там с народными повстанцами случилась какая-то неприятность.

Я поставила блюдце у раковины и налила в него молока. Котенок понюхал молоко, чихнул, потряс головой, еще раз понюхал и начал пить. Я погладила Кату по спинке, она выгнулась, и громко замурлыкала, как умеют мурлыкать только котята – громко и не отрываясь от молока.

И Ката прижилась. Она оказалась резвым игривым котенком, носилась за тряпичными бантиками на резинке, с разгону забегала по ковру на стену, караулила меня за дверью и нападала на ноги. Пока она была маленькой, жила в доме. Гулять я выводила ее во двор на бинте. Поводков и ошейников для кошек тогда не было, да и сама идея выгуливать кошку на поводке показалась бы странной и смешной. Я размотала узкий аптекарский бинт и привязала один конец Кате на шею, а второй - к яблоньке, которую отец недавно посадил в конце огорода. Получилось комично – Ката пятилась от яблони пока бинт не натягивался, и потом замирала, недобро урча. Так и «гуляла», не шевелясь.

Соседи смеялись, особенно тетя Катя.

К следующей весне Ката подросла и превратилась в мелкую шкодливую кошку. С одной стороны усы у нее были черные, а с другой – светло-серые и с этой другой их практически не  было видно, отчего морда Каты казалась еще хитрее и шкодливее, чем была на самом деле. Ката таскала еду со стола, за что была серьезно бита отцом, но все равно продолжала свое дурное дело. Если на нашем столе не обнаруживалась еда, а такое случалось частенько, Ката шла к соседям. Первой - к тете Кате. Однажды Ката стащила у нее из раковины кусок настоящего сырого мяса с косточкой, которое в раковине размораживалось и на которое в пору тотального дефицита у тети Кати были большие планы. Например, обрезать само мясо и перекрутить его на скромные котлеты, а из кости сварить борщ. Или суп с сытными галушками. Пару раз тетя Катя ловила Кату на месте преступления и один раз даже удачно запустила в нее тапком, тяжелым от прилипшей огородной земли. Однако даже после этого Ката не образумилась. Более того, она продолжила свое моральное падение иным образом.

В марте Ката стала блудить. Я и подумать не могла, что в нас в округе такое количество озабоченных котов. Они собирались группами или приходили по одиночке, садились на некотором расстоянии от Каты и завывали. Потом начинали драться, короткими яростными сцепками, потом поджимали хвосты, разбегались чуть и снова начинали завывать. Ката, казалось, не обращала внимания на настойчивых ухажёров. Она или дремала на солнышке, время от времени потягиваясь, или тщательно вылизывалась, грациозно вытянув заднюю лапу.

Потом коты исчезали, и Ката начинала толстеть животом. А потом появлялись котята. В первый раз я обнаружила их в раскладном диване, внизу, где хранились гостевые подушки. Котята уже были большие, с открытыми глазками, пушистые и игривые. Их было трое. Дед немедленно предложил найденышей утопить, папа отказался.

- Не могу, - коротко объяснил деду.

- А не надо, - сказал дед. – Я сам.

Дед мой был не робкого десятка, охотился на лисиц, собственноручно снимал шкурки с кроликов, да что там – войну прошел. А тут какие-то котята, смешно, честное слово.

- Нет, - сказал отец. – Раньше надо было, пока слепые.

Дед пожал плечами, он искренне не понял причины отказа.

Котята подросли, двоих мне удалось пристроить, третий – большой рыжий кот, остался у нас. Имени у него не было, нраву оказался строптивого. У нас он почти не жил, все время где-то пропадал, обедать, впрочем, приходил исправно. Ката все носила дефицитные продукты от соседей, а когда не удавалось ничем разжиться, давила крыс – больших, размером почти с себя, серых с голыми розовыми хвостами. Давила и приносила во двор, а рыжий их иногда ел, если больше нечего было.

Во время следующей кошачьей весны он присоединился к когорте ухажёров матери. И, кажется, не без успеха, что я наблюдала с некоторым замешательством, по-детски пугаясь дикой догадки – он же … с родной матерью…

Следующих котят я нашла в глубине платяного шкафа. Они спали, свернувшись лысыми клубочками в норковой шапке моей сестры. В шкафу отчаянно воняло кошатиной, а на постельном белье, что лежало тут же, хорошо были видны пятна крови. Котята были еще слепыми.

Я принесла коробку от сестриных сапог, устелила ее стерильной ватой и переложила туда котят. Их было опять трое – два кота и одна кошка, маленькие, жалкие, некрасивые. Пока перекладывала, котята пищали и тыкались носами в руку. И потом еще какое-то время беспомощно ползали по коробке и опять пищали. Я отнесла коробку в сарай, поставила возле дедового станка со столярными инструментами. Дед уехал в село, можно было не бояться.

Когда я вернулась в сарай после обеда, котят в коробке уже не было. Наверное, Ката перенесла их в укромное место. Куда – я так и не смогла узнать, все попытки следить за ней и обнаружить тайное место, не увенчались успехом. Потом о котятах я забыла. Зачиталась. Летом я много читала. Читала практически все, что попадалось под руку, от сборника грузинских народных сказок, переживая до слез, когда замуровали красавца Амирана, до дневников Маркеса, которые печатались в сокращении в газете. Я читала в саду, лежа на раскладушке между абрикосой и кустами смородины, и вставала только для того, чтобы переставить вилы со шлангом. Эта смешная конструкция – шланг, привязанный к вилам, воткнутым в землю, предназначалась для тяжелой поливки огорода в жаркую летнюю пору. Время от времени вилы надо было переставлять, чтоб грядки поливались равномерно, а не залили напрочь, к примеру, огурцы, которые от лишней воды, как бабуля утверждала, могут горчить.

В то лето я прочитала «Вечера на хуторе близ Диканьки». Читала, так получилось, ближе к ночи, у себя в комнате. А ночь была теплая, тихая, звездная. Окно в сад было открыто, трещали какие-то ночные жуки, темнела за тюлевой занавеской молодая груша. В комнате горела только настольная лампа, ее гигантская тень исчертила углами противоположную стену. Закутавшись в тонкое одеяло, я сидела на кровати, и читала о том, как в темную ночь стуча железными когтями пришла к парубку ведьма, обернувшаяся кошкой, пришла и стала парня душить, а он…  Стоит ли говорить, что именно в этот момент на подоконник с груши прыгнула Ката, а я закричала и вскочила так, что уронила лампу и напугала несчастную кошку. А ведь она всего-то пришла спать. Мы с Катой часто спали вместе, она на одеяле – а я под. Под одеялом Ката спать не любила, мне так и не удалось ее к этому приучить.

А утром, когда отец ушел на дежурство, я полезла на чердак. Я частенько туда лазила – почитать, помечтать, попридумывать истории, просто посидеть и послушать тишину – горячую от раскаленной крыши. Чердак был местом волшебным, удивительным.

Летом там стоял удушливый пыльный жар, но это не мешало мне сидеть там часами и смотреть старые номера «Науки и жизни» и читать «с любого места» убористые тексты из «Роман-газеты и научно популярными статьями об ацтеках, инопланетянах и библии.

Сидела я неизменно перед копией сказочного полотна Васнецова, и часто невольно рассматривала его. Картину эту, не оригинал, разумеется, а копию, сделанную красками, привез из села в Днепропетровск мой дед. Переезжали они с бабушкой спешно, потому что она заболела, и нужно было ложиться «в городе» на операцию. Привезли добро, нажитое за долгие годы – тяжелый сервант ручной, лично дедовой работы, набор блестящих рыбок-рюмок со старшей рыбкой-кувшином (загадочного предназначения гарнитур, что из 

него пить – не понятно), копию картины Васнецова. Картину почему-то не повесили, а может она и висела какое-то время во времянке, где жили старики, но я этого не помню. Потом бабушка умерла, а дед, как ветеран войны и инвалид первой группы, получил квартиру и с времянки съехал. Шкаф забрал, рыбок-рюмок тоже, а вот картину почему-то оставил. Она перекочевала на чердак, где так и простояла много лет, в углу, в окружении башен из старых журналов, прислоненная к внутренней стороне крыши.

Темные краски, мрачный, словно плюшевый лес. Поросшие пушистым мхом стволы деревьев, валежник, бурелом, - видно, что человеку не пройти, не пробраться. 

Как удается проскочить волку, а он именно, что скачет, бежит легко, даже передние лапы замерли почти «стрелочками», - не понятно. Язык волка высунут, глазки маленькие, не дикие. Ручной какой-то, и даже квелый.

На Иване дурацкая шапка, рукавицы тяжелые, зимние, с татарской вышивкой. У самого нос крючком, глаза – колючие, черные - ничего общего с былинными русыми красавцами. Но главное, что мне не нравилось, помнится, так это то, что Иван-Царевич больше походил на женщину, чем на мужчину, отчего похищение выглядело как-то так... странно. Похищенная же принцесса тоже вызывала недоверие. Квелая, как и волк, безвольная, глаза застывшие – сама покорность. Но, меж тем, покорна не тайной радостью сладостного подчинения воле победителя, а покорностью жертвы, никогда воли своей не имевшей и иного пути для судьбы не представлявшей. На голове у русской красавицы подозрительная тюбетейка, волосы растрепаны, расплетенная коса по фактуре больше напоминает свалявшуюся шерсть волка, только длиннее. Ясно было, что царевича она не любит, сам царевич малодушен - боязливо всматривается с темноту леса, а на волка надежды в плане защиты немного, уж больно ручной. Короче говоря, мне было совершенно ясно, что это предприятие не может закончиться ничем хорошим.

В тот день злополучный день, я обнаружила на чердаке второй том акушерства и гинекологии, где подробно описывалось, как принимать роды при тазовом прилежании плода. Это увлекательное чтиво завладело мной часа на три. Иллюстрации – половина рисунки, половина фотографии пугали, но было интересно. Наконец, я закрыла книгу, и встала было, уйти. Но… что-то черное мохнатое виднелось в углу, в сене, чуть правее Васнецова. Я подошла ближе, наклонилась, потом присела, пригляделась. Потом протянула руку и коснулась пушистых комочков. Так и есть. Котята! Теплые, почти горячие котята. Я попыталась взять одного… полосатого… и вдруг… он весь рассыпался у меня в руках… шерсть разлетелась словно пух, а внутри ничего… Я вскрикнула, вскочила, бросилась к лестнице и быстро полезла вниз, во двор, на волю, прочь из душного пыльного царства тлена.

Кату в тот день я побила. Кошка металась по кухне, пряталась то за плитой, то за холодильником, а я гонялась за ней с веником как полоумная. Маленькие пушистые трупики, лежащие плотно друг к дружке, с закрытыми слепыми глазками преследовали меня как дурное видение, похлеще образов Гоголя, а легкий сухой жар, рассыпавшегося в прах, я чувствовала на ладони так ясно, будто все еще держала его.

Из мелкой шкодливой кошки Ката вмиг превратилась в чудовище. Как она могла бросить своих детей? Ни одна мать, будь то человек или зверушка, не имеет на это право. Даже смерть – не оправдание. Нет у матери права умирать, пока дети – дети, а не взрослые. А эта…

Ката забилась под низкую чугунную ванну, уперлась острым мелким задом в угол с канализационной трубой и шипела. Новый пушистый веник из желтых пахучих прутиков, только вчера купленный сестрой на базаре, под ванну не лез – прутики ломались и некрасиво топорщились. Стало ясно, что за веник мне попадет.

С того дня наши отношения с Катой испортились. Нет, характер ее не изменился, экзекуция никак не повлияла на ее видение жизни. Она также таскала продукты со стола, и даже стала еще хитрее. Бывало, зайдет в дом, замрет на пороге кухни, прислушается, подёргивая кончиком хвоста, и мяукнет коротко и громко. Словно спрашивает: «Есть в доме кто?» Если я молчу, мяукнет еще раз, и если опять не отзовусь, то сразу – прыг на стол и давай рыскать. А если крикну из комнаты «Ката, вон пойди!», то она и уходит прочь, обратно во двор.

Все так же исправно, два раза в год, Ката приносила котят. Новых, слепых, живых. Каких-то мне удавалось пристроить, какие-то оставались, жили во дворе, потом исчезали – то ли находили себе другой дом, то ли просто подавались в бега.

Когда мне исполнилось 15 лет, я поругалась с отцом и ушла жить к бабушке, а еще через два года – уехала учиться в Москву. Почтит сразу после этого, отец продал наш большой дом и купил поменьше – тут же, на поселке. Новый дом и размером и планировкой был очень похож на малогабаритную двухкомнатную квартиру. Кату отец перевез вместе с нехитрым скарбом – кое-какой мебелью, посудой, личными вещами и профессиональной литературой – книгами по психиатрии. Старая своенравная кошка вошла в дом, остановилась в коридоре, повела носом, а потом недовольно фыркнула и вышла. В тот же день она вернулась в старый дом, где уже заселялись новые хозяева. Отец пошел ее забирать.

- Та пусть живет, - сказал тот хозяин. – Кошка справная, крыс давит. Не обидим.

- Шкодливая, - заметил отец.

- Та, пускай, - улыбнулся собеседник. – Шкодливая, то не плохая. Плохих кошек не бывает.

- Привык я к ней, - объяснил отец. – Дочка котенком за пазухой принесла.

И он забрал Кату. Той же ночью кошка снова сбежала.

Второй раз отец долго искал ее в саду, звал, пока не увидел во дворе у соседки. Ката сидела на лавке и смотрела, как он ее ищет. В тот раз она опять вернулась, и больше отец за ней не ходил. Говорят, кошки привыкают к дому, а не к людям, а ее дом был там, где и мой – на поселке Перемога, в самом конце улицы, где вишни у калитки, где пыльный чердак с картиной Васнецова и раскладушка под абрикосой в летний погожий день. Ката могла туда вернуться, а я уже нет.

Из старого дома я взяла с собой единственную художественную книжку – старый неизвестно откуда взявшийся в нашем царстве медицинской литературы, сборник сказок Андерсена. Книжка была большая, сказки страшные. И еще там были иллюстрации – большие и красивые. Там Элизу везли на костер, а она вязала из крапивы ядовито-зеленые одежды для братьев, которых злая мачеха превратила в диких лебедей. А лебеди кружили над смертной телегой, большие, красивые, каждый с маленькой золотой короной на голове. А на другой странице оживали пышнотелые тюльпаны, превратившись в чопорных дам, танцевали на балу с тонкими субтильными кавалерами-колокольчиками, пока крепко спала в своей колыбельке маленькая Ида в кружевном чепце.

 Рассказ был опубликован в сборнике " Плохие кошки".
Составитель Марта Кетро
.АСТ, 2012.