Шестого июня 2000-года примерно в девять утра я стояла в «детской» 29 родильного дома и смотрела на свежеродивщихся младенцев. Их было штук десять, они лежали в одинаковых корытцах на колесиках. Все запеленаные куколками, спящие, розово-желтые, как в инкубаторе.

Различались дети размерами – были головастые бутузы и мелкие червяки в тугих коконах, со сморщенными личиками. Двое лежали «под колпаками», без пеленок, в больших памперсах, из которых торчали тонкие согнутые, как у жабок, ножки.

Один из них был мой. Это было написано на куске клеенке, которую привязали к малышачей ручке толстым бинтом.

Я смотрела на ребеночка и точка сборки медленно ехала. Кто это, откуда и как теперь все будет, и как я буду с этим жить, смогу ли все делать правильно, как надо, и что вообще теперь делать… Это же настоящий живой ребенок, маленький и странный, но беззащитный совершенно, и если я его не полюблю, как же он будет жить… Я заревела. Это не помогло, информация в голове не уложилась. А ребеночек все также лежал под колпаком» с закрытыми глазами, видимо, спал. Ручка с клеенкой подрагивала, тонкие длинные пальчики сжимались в кулачек.

- А ты что тут делаешь? – услышала я строгий голос за спиной.

Две медсестры в белых халатах, одна – в аккуратном белом «колпачке», стояли у стеклянной двери в «детскую».

- А вы, случайно, не из платного отделения? – уточнила та, что без колпачка.

- Да, - кивнула я. – Из платного.

- Тогда извините, - помягче уже сказала «в колпаке». – Общайтесь.

И они пошли дальше по коридору в сторону ординаторской.

 

У меня была замечательная беременность, здоровая, спокойная и радостная. Мы очень много гуляли, почти каждые выходные лопали шашлыки в парке Культуры имени Горького, в открытом заведении возле пруда. Было тепло, солнечно, в пруду плавали серые утки с зелеными шеями и шашлычник Артур здоровался с нами – узнавал. Да, представьте себе, мои дорогие юные друзья, были времена, когда в Парке Горького в Москве было полно шашлычных и прочих питательно-питейных заведений, были старые добрые карусели и большое страшное колесо обозрения с холодными железными «корзинами» для людей.

Накануне дня Х мы тоже гуляли, катались на кораблике по Москва-реке, была дивная погода и если бы мне сказали, что до появления на свет моего первого ребенка осталось примерно часов 20, я бы не поверила.

Самый неожиданный вопрос задал мне папа. Когда я позвонила ему, чтобы сообщить о рождении внука, он спросил «Ты его уже любишь?» и добавил, - «Я полюбил тебя, когда тебе было месяца два». Папа – он понимал, а главное, он всегда был честным. Порой эта честность была сродни бестактности, с людьми он редко ладил.

Я не разговаривала с малышом, когда он толкался в животе, мне казалось это странным, и после его рождения какое-то время привыкала к тому, что он у меня есть. Я полюбила его, когда ему исполнилось полтора месяца.

К имени Андрей я тоже долго не могла привыкнуть, это вообще не мой выбор был – Андреем назвать. Это была лотерея. Пять бумажек с мужскими именами написала я и одну - муж, потом все смешали в летной фуражке покойного дедушки Толи и стали бумажки по очереди тащить. Пять раз подряд вытащили «Андрей», покойный дедушка Толя (отец мужа) явно хотел, чтобы внука назвали именно так, и я сдалась.

 

Андоюха никогда не доставлял мне проблем в младенчестве, у нас не было бессонных ночей, а у ребенка - немотивированных истерик. Мотивированных, впрочем, тоже не помню.

Он никогда не требовал в магазине «Купи!», никогда не кричал в запале «я тебя ненавижу» или «я тебя не люблю», не пытался бить меня, даже когда был маленьким, даже пребывая в «кризисном периоде двухлеток». Да и не было у него возрастных кризисов, честно говоря. Даже сейчас, когда ему исполнилось четырнадцать, более внимательного, доброго, надежного сына мне трудно представить. Да и вообще, в нашей семье – Андрюха самый человек, как ни загадывай.

 

Смотрю на него и не верю, что этот высокий мальчик, подросток, с длинными руками и ногами, с еле заметно наметившимися усами, с откуда-то вдруг взявшимся кадыком на тощей шее, с тонкими узловатыми пальцами - был когда-то совсем крохой, пухленьким трогательным малышом. Лежал поперек кресла на голубеньком одеялке и сопел. Потом начал ползать, потом пошел, смешно расставляя ножки, потом научился прыгать и бегать... Потом играть в футбол и кататься на лыжах с горки. Он боялся воды и орал, когда я мыла ему голову. Да, да, этот мальчик, который переплывает бассейн туда-обратно баттерфляем секунд за тридцать, орал как резаный, когда ему на лицо попадала хоть капля воды.

Директор английской спецшколы на Кутузовском сказала, что не возьмет его из-за заикания. Когда он был маленьким, сильно заикался, особенно в возрасте 5-7 лет. Кстати, сейчас когда он говорит по-английски, то практически не заикается

Он играет в школьном духовом оркестре, участвует в дебат-клубе, три года в команде Navy Waterpolo, он хорошо учится, любит предмет Sience и с удовольствием мастерит из дерева машинки на уроке TeckEd (труд по-нашему). Он у нас большой труженик и большой молодец, наш замечательный мальчик. Он умный, красивый, добрый, сильный. У него прекрасное чувство юмора и удивительная способность к эмпатии. Я его очень люблю. Очень. Очень-очень. Я понятия не имела, что такое любить, пока он не появился. Мне вообще кажется, что любовь матери – самая настоящая, что она сильней, осознанней и безоглядней, чем любовь жены или дочери, или сестры. Могла ли я предположить хоть чуть, что буду так чувствовать и думать, когда 14 лет назад стояла и ревела у больничного кузовка с новорожденным младенцем. Ревела от подсознательного от страха, что привычная, легкая и понятная жизнь кончилась раз и навсегда… Неисповедимы пути создателя, если он есть, а даже, если его и нет…

- Счастья тебе, малыш, - сказала вчера и, дотянувшись, поцеловала ребенка в шею.

- Спасибо, мам, - пробасил он, улыбнулся и чмокнул в ответ.

Счастья тебе, мой хороший, мой любимый, мой единственный сын.