Моя бабуля, царство ей небесное, очень боялась умереть зимой. Говорила, что будет трудно копать могилу в мерзлой земле, да и вообще – никакой радости гостям от поминок. Она рассуждала о своих похоронах так, как будто собиралась быть активным участником действия. Говорила о поминальном меню, о белых рушниках, на которых опускают гроб в могилу («Не хочу с цветочками! Пусть будет просто белое, вафельное полотенешное…»), и о том, кого нужно пригласить. А еще она утверждала, что люди умирают в тоже  время года, в которое родились, а  так как сама бабуля родилась 12 декабря, опасения ее были понятны.

Мне было лет шесть, и я не любила бабулины рассуждения о смерти, я любила играть ее тонким деревянным веретеном, предметом удивительным и сказочным в своем совершенстве, с выгнутым гребнем с дивными завитушками и чуть облупившейся позолотой.
Однажды игра закончилась плачевно – гребень раскололся пополам, а веретено лишилось своего длинного и тонкого, как иголочка, конца. Поразмыслив недолго, я решила скрыть следы преступления, и выбросила улики за соседский забор в заросли колючей малины. Гребень предательски сверкал на солнце, и, конечно же, очень скоро был обнаружен бабушкой. А вместе с ним и веретено – предмет раритетный и вполне еще функциональный, а вовсе не старинный сувенир, как можно было бы подумать. С помощью этого веретена бабуля очень ловко наворачивала тугие клубочки, вытащив тонкую ниточку из пушистого бочка рыхлого кома мохера или шерсти.

- Шо ты наробыла! – ругалась бабуля. – Хто разрешил брать веретено!
Я сидела под кроватью, забившись в угол с пыльными хлопьями, и следила за бабушкиными ногами в клетчатых тапочках с затоптанными задниками. Ноги в тапочках терпеливо ждали, когда я вылезу. Белое вышитое покрывало спускалось до полу и надежно скрывало меня от бабулиных глаз. Радикулит не позволял ей наклониться и вытащить меня из укрытия.
- Сыдыш? Ну, сыды, сыды… - говорила бабушка уже спокойней.
Я сидела молча, согнувшись пополам под просевшей от времени  кроватью, собирая пылищу тонкими косичками-крысиными хвостиками. Бабуля поправила пирамиду пуховых подушек, пригладила ладонью бордовые гроздья калины на покрывале, потом вздохнула, сказала еще пару неодобрительных фраз о моем поведении и ушла на улицу – вязать коврики толстым белым крючком, греясь на солнце. 

***
Я вспоминаю бабушку, и порой сама мысль о том, что сгорбленная маленькая старушка с вострыми темными глазками, которая кряхтит, перевязывая радикулитную поясницу козьим шарфом и капает «на свет» резкие, дурно пахнущие капли пустырника, была когда-то молодой и привлекательной, и более того – была когда-то чьей-то дочерью, да просто ребенком, в конце-концов,  маленькой трогательной девочкой, эта мысль кажется мне не просто странной, а даже кощунственной.

Она родилась в селе Поповка, что под Полтавой, в 1911 году, и была третьим ребенком в семье Моисея Платоновича Копыльця и его жены Натальи. Звали мою бабулю Сашей. Шурочкой. Когда ей было лет пятнадцать, она уехала в Карловку, районный центр,  учиться шить. За шитейную науку Саша работала  у портнихи по хозяйству и смотрела за ее детьми. Вставала с петухами, спала на лавке в сенях, питалась скудно.
Кроме науки шитейной, бабуля тогда же постигла и науку работы кассиром в магазине. Я не помню точно, где она училась, где приобрела профессию, но произошло это примерно в те же годы, и в родительский дом в селе Поповка Шурочка не вернулась.

Всегда опрятная, в новом платье (не зря же шить научилась!), в туфлях на высоких каблуках и в тонких беленьких носочках – особый шик – по первому морозцу бежала она на сельские танцы. «Пока бежишь, так ноги, бувае, шой примерзнут к туфлям»,  вспоминала потом, смеясь.
В кавалерах недостатка не было, но вышла она замуж за разведенного да еще с двумя детьми – моего будущего деда Левка. 2 марта 1937 года родилась моя мама. Бабуля назвала ее Аллой.

А через четыре с половиной года началась война. Моей бабушке в то время было тридцать лет... Дед-белобилетник на передовую не попал, но был призван  рыть окопы в стройбате. Бабушка же пережила оккупацию. В тот момент, когда немецкие войска вошли в Карловку, у бабули на руках была дочь четырех лет, почти трехлетняя Света (дочка сестры Даши, погибшей в самом начале войны) и девочка-подросток Дуня, прибившаяся к дому случайно военными волнами.
Бабуля рассказывала, что когда немцы только пришли в Карловку, они были настроены благожелательно. Правда, все равно пришлось перебраться из дома в сарай, а во время бомбежек  и в погреб. В доме же расположился немецкий офицер. Когда его не было, бабуля приходила разогреть детям картошку в печи. Однажды, не заметив, что постоялец поставил в углу печки просушить сапоги, сожгла их напрочь. Очень испугалась, пыталась уничтожить следы «преступления». Немец же оказался человеком незлобивым. За сапоги уничтоженные не ругал. Более того, время от времени звал бабушку и настоятельно предлагал ей продукты – свой офицерский сухпай. Сначала бабуля брать продукты отказывалась, но фриц показывал ей фотографию своей семьи, говорил что-то по-немецки, и опять начинал совать в руки еду. На снимке была изображена белесая фрау с двумя маленькими детьми. На глаза немецкого офицера наворачивались слезы, когда он смотрел на фото. Бабушка говорила, что он не верил, что увидит еще своих детей, но, отдавая свои продукты украинской женщине, надеялся, что кто-то в лихую годину покормит его семью в далекой Германии. И я надеюсь, что так оно и сложилось и что какой-то неизвестный русский солдат, которому не поставлен памятник, поделился последней краюхой хлеба с белесой немецкой фрау, прижимающей к груди двух перепуганных детишек….

Когда немцы уходили, они зверствовали. Бабуля с детьми спрятались в погребе и просидели там несколько дней, пока немецкие солдаты громили и жгли несчастную Карловку.
Послевоенные годы были голодными и жестокими. Бабуля говорила, что за унесенную с колхозного поля свеклу или морковку сажали в тюрьму. Дед работал на продовольственном складе, бабушка  кассиром в хлебном магазине. Думаю, они не бедствовали, однако ж, и соблазнов место давало немало. 

К тому времени, как маме исполнилось 18, бабуля работала в большом карловском "супермаркете", где продавали всё, необходимое для жизни, от штанов до селедки. Очередная проверка выявила недостачу, дело пытались замять, но не получилось. Справедливо или не очень, но бабуля отсидела пару лет. Да, было и такое в ее биографии.